Девятого мая 2024 года я получил такое письмо от Яши Наермана:

Юрк,

Сегодня, в столетие Окуджавы, меня вдруг стукнуло, что ты-то знал его лично, в одном купе с ним ездил…Может чего-нибудь вспомнишь, напишешь?

В ответ я написал небольшой отрывок, а потом еще добавил отрывки о Евтушенко и Самойлове. Такая странная компания поучилась, и не пропадать же добру, я решил поставить это в наш блог.

Мой отец знал Окуджаву с 1955 года (т. е. раньше, чем меня), они вместе были членами лит. группы «Магистраль», и с тех пор дружили, хоть и не очень интенсивно. Разница масштабов дарований ни моему отцу, ни Окуджаве не мешала.  И продружили до самой смерти, и отец даже написал очень трогательный некролог «Окуджава боялся играть французскую защиту». Увы, я не смог его нигде найти.

Во времена неприятностей у Булата Шалвовича в начале 1970 х, мой отец «играл роль автора песен», так как Окуджаву близко не подпускали к кинематографу. К счастью, потом все встало на свои места и авторство Окуджавы было восстановлено. И вот, текст Окуджавы взяли для песни в какой-то фильм (кажется, «Дела давно минувших дней»), но только под авторством моего отца. И вот отец едет в Ленинград, на съемки с инструкцией от Булата Шалвовича не принимать никаких изменений. Отец приехал, и тут ему говорят, что слова, с которых начинается песня – «затихнет шрапнель и начнется апрель» – надо заменить. Мол, шрапнель не затихает. «Но Евгений Львович ведь профессионал, он быстро это исправит». Мой отец был 1932 года рождения, и войну видел только в кино, но у него была окладистая борода, и тут, приосанившись, он вдруг сказал: «Уж я-то знаю, как затихает шрапнель» Оробев перед «ветераном», редактор согласился. Текст Окуджавы остался, а потом и авторство было восстановлено.

Они довольно много ездили по стране вместе, и иногда меня отпускали вместе с отцом. Окуджава предпочитал на вечерах читать свои стихи, а не петь песни. При всей его неподдельной скромности, он считал себя очень хорошим поэтом, и я с ним совершенно согласен. Я помню, как у отца на даче он прочел стихотворение «Низкорослый лесок по пути в Бузулук»:

Низкорослый лесок по пути в Бузулук,

весь похожий на пыльную армию леших –

пеших, песни лихие допевших,

сбивших ноги, продрогших, по суткам не евших

и застывших, как будто в преддверье разлук.

Их седой командир, весь в коросте и рвани,

пишет письма домой на глухом барабане,

позабыв все слова, он марает листы.

Истрепались знамена, карманы пусты,

ординарец безумен, денщик безобразен…

Как пейзаж поражения однообразен!

Или это мелькнул за окном балаган,

где бушует уездных страстей ураган,

где играют безвестные комедианты,

за гроши продавая судьбу и таланты,

сами судьи и сами себе музыканты…

Их седой режиссер, обалдевший от брани,

пишет пьеску на порванном вдрызг барабане,

позабыв все слова, он марает листы,

декорации смяты, карманы пусты,

Гамлет глух, и Ромео давно безобразен…

Как сюжет нашей памяти однообразен!

Датировано оно 1964 годом, но тогда мне казалось, что он его только что написал и потому и читал.

А в одной из поездок, в Калинине (Твери) он, уже после выступления, на улице, прочел свою «Молитву». Наверное, песня тогда уже существовала, но я этого не знал. И просто остолбенел, настолько эти стихи меня поразили.

Кажется, один раз я оказался на первом (или почти первом) исполнении его песни «Батальное полотно». Окуджава был в гостях у отца, и моя бабка попросила его спеть. Окуджава – кавказец, и отказывать старшим там не принято. И вот тогда он спел, предупредив, что это первое исполнение. Как все же мне везло!

Евтушенко

Наверняка я видел Евтушенко в ЦДЛ много раз, но сейчас вспоминаю единственный разговор, в котором я принял участие, правда, пассивное. Не помню, кто еще был за нашим столиком, кроме отца и меня. Евтушенко подсел к нашему столику, и почти сразу прочел «свежеиспеченное» стихотворение «Сизый мой брат»:

С кровью из клюва,
тёпел и липок,
шеей мотая по краю ведра,
в лодке качается гусь,
будто слиток
чуть черноватого серебра.
Двое летели они вдоль Вилюя.
Первый уложен был влёт,
а другой,
низко летя,
головою рискуя,
кружит над лодкой,
кричит над тайгой:
«Сизый мой брат,
появились мы в мире,
громко свою скорлупу проломя,
но по утрам
тебя первым кормили
мать и отец, а могли бы — меня.
Сизый мой брат,
ты был чуточку синий,
небо похожестью дерзкой дразня.
Я был темней,
и любили гусыни
больше — тебя,
а могли бы — меня.
Сизый мой брат,
возвращаться не труся,
мы улетали с тобой за моря,
но обступали заморские гуси,
первым — тебя,
а могли бы — меня.
Сизый мой брат,
мы и биты и гнуты,
вместе нас ливни хлестали хлестьмя,
только сходила вода почему-то
легче с тебя,
а могла бы — с меня.
Сизый мой брат,
истрепали мы перья.
Люди съедят нас двоих у огня
не потому ль,
что стремленье быть первым
ело тебя,
пожирало меня?
Сизый мой брат,
мы клевались полжизни,
братства, и крыльев, и душ не ценя.
Разве нельзя было нам положиться:
мне — на тебя,
а тебе — на меня?
Сизый мой брат,
я прошу хоть дробины,
зависть мою запоздало кляня,
но в наказанье мне люди убили
первым — тебя, а могли бы —
меня…»

Евтушенко видимо горячился, и спросил у отца: «Правда ведь, я лучший современный русский поэт». Отец, на мой взгляд, ответил блестяще: «Женя, я не знаю, лучший ли ты, но я за тебя болею, как за Спартак (мой отец был страстным болельщиком)». Евтушенко, ни на секунду не задумываясь, сразу сказал: «Ну, вот ты не знаешь, а он (тут он показал на меня) знает».  Так я ненадолго стал вершителем судеб русской поэзии.

Давид Самойлов

Мой отец очень ценил Самойлова и как поэта, и как человека. И если в отношениях с другими писателями он держался как ровня, то здесь, опять-таки, наверное, по обоюдному согласию, были отношения учителя и ученика, хотя он и звал Самойлова «Дэзик». Они активно переписывались, и в одном из писем Самойлов написал по поводу стихотворения «Камер-фрейлина Загряжская»: это стихотворение должен был написать я! Отец считал это большой похвалой и гордился ею. Безо всякого сомнения отец считал Самойлова лучшим современным поэтом. А вот к другим поэтам «классического стиля» – Левитанскому и Тарковскому – относился спокойно, и моих восторгов не разделял. Самойловские страны Курзюпия и Фисгармония были частью домашнего фольклора в доме моего отца, да и я до сих пор употребляю слово «курзюписто». Курзюпские князья Ябайлы нумеровались так: Раз-Ябайло, Два-Ябайло и т. п. Курзюпский Словарь, составленный пастором Йобисом, содержал 39 слов. Вообще-то слов было сорок, но сороковое пастор забыл.

А отношение к своему творчеству Самойлов сформулировал в стихотворении, написанном после смерти Пастернака и Ахматовой:

Вот и все. Смежили очи гении.
И когда померкли небеса,
Словно в опустевшем помещении
Стали слышны наши голоса.

Тянем, тянем слово залежалое,
Говорим и вяло и темно.
Как нас чествуют и как нас жалуют!
Нету их. И все разрешено.