Собираясь писать новый блог (о Провансе), в «папке черновиков» я нашел отрывок, написанный в 2011 г. Но, кажется, сейчас эта тема («повороты истории») снова актуальна. Итак:

Двадцатилетие ГКЧП

Я начал писать этот отрывок 19 августа, получив от Николая его воспоминания об этих днях. А заканчиваю за десять минут до похода на Тянь Ан Мынь, место, тоже связанное с подавлением демократии и с совсем другим исходом.

Что ж, двадцатилетие это хороший повод вспомнить, что происходило с нами с 19 по 22 августа 1991 года.

Пожалуй, никогда до этого и никогда после этого я не ощущал сопричастности Истории, а тогда было чувство, что История совершается здесь и сейчас, на твоих глазах (“блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые…”).

День 19 августа начался странно: в 7 утра я должен был ехать с дачи в Москву с соседом на его машине, и зашел за ним: у них было включено радио, и мы поняли, что в Москве происходит невообразимое. Никак не укладывалось в моем сознание понятие “военный переворот” в Советском Союзе, в Москве! Тем не менее, мы поехали в город, собираясь “сориентироваться по ходу событий”.  У меня были необычные планы: первым номером стоял визит в военкомат, я предполагал сняться с воинского учета, т.к. мы готовились к эмиграции.

Военком был хмур и явно еще не понял, стоит ли менять попустительское и полу одобрительное (правильно делаете, тикать надо) отношение к отъезжантам на прежнее, суровое. Он меня спросил: Мужик, ты слышал, что делается?  Да. А ты хорошо подумал, может, не надо теперь с учета сниматься? Да, подумал. “Ну, как знаешь” сказал военком и выдал мне необходимые бумаги. Я стал невоеннобязанным в России.

Оттуда я на метро поехал к Белому дому, уже не помню, каким образом стало известно про людское кольцо. В метро раздавались (или лежали, я уже не помню) листки совместно изданной газеты с обращениями Ельцина, и другие, Московские, с обращением Гаврилы Попова. Защитники Белого Дома подняли над ним аэростат с Российским триколором, и уже от метро Краснопресненская можно было его видеть. Значит, Белый Дом еще не взят, и я присоединился к толпе. Обстановка была довольно нервная, ожидали штурма. Вечером я возвращался на дачу в электричке, невесело обдумывая свои перспективы активного “отъезжанта” в сложившихся условиях, и вспоминал рассказы о лагерях.  Я был абсолютно уверен, что через день или два все это противостояние кончится, и будем мы жить при ГКЧП. Но что меня поразило и заставило несколько усомниться в моих выводах, это открыто выражаемое в электричке и разделяемое всеми (по крайней мере, теми, кто участвовал) презрение к ГКЧП и сожаление о том, что происходит. Куда же девался наш исконный Советский страх? И здесь я увидел, что перестройка не прошла даром, народ действительно стал свободнее.

Следующий день я был на работе. Забавно, но в нашей компании (а у нас была своя компания!) мы как раз делали игру “Переворот” со сценарием, когда в СССР происходит переворот, Горбачев посажен в КГБ, а “герой игры”, Джеймс Бонд, получает задание его спасти. Представляете? А на дворе действительно переворот. Вот уж, как говорится, вмастили.  С работы мы всей командой пошли “на баррикады”, все вместе тащили какую-то штуку. Бесполезность баррикад тогда тоже была очевидна, и настроение было самое что ни на есть поганое.

На следующий день ГКЧП сбежало. Как и почему это получилось, я не понимаю до сих пор, даже после обстоятельных отчетов участников событий. Да, ГКЧПисты казались ни к чему не способными, но ведь сделали же переворот! Их бегство было для меня столь же невероятным, как и сам переворот, наверное, даже более удивительным. В Советском Союзе мы так привыкли к тому, что “народ безмолвствует” и не может ничего сделать, а тут: мы победили! На улицах Москвы была удивительная эйфория, люди пели песни и обнимались. Это в Москве-то!  Чувство братства, чувство Страны было в тот момент удивительным. Казалось, все кругом демократы, и все теперь будет очень хорошо. Впрочем, и сами демократы еще не верили и не знали, насколько и как они победили. Правительство Гайдара, пришедшее к власти очень скоро, говорило о себе: мы как картошка, если зимой не съедят, то весной посадят. А дальше начались трудные дни 1991 и 1992, экономически самые тяжелые.