Поездки с отцом для меня в школьные годы были самыми лучшими и самыми счастливыми моментами в году.

Отец сумел ме привить глубокую, почти подсознательную любовь к русской архитектуре и русским городам, к неброскому русскому пейзажу. Для меня все это было крайне важно, и помнится, даже в школьном сочинении на тему “письмо к другу”, где ожидалось что-то вроде исповеди, я написал о том, как сносили кусок Китайгородкой стены (уже не помню, где). Мы изъездили с моим отцом не только  известные Владимир, Суздаль, Ростов, Новгород, но и далекие Белозерск, Вологду, Кириллов, Ферапонтово, и неброские, но удивительно берущие за душу Калугу, Кострому, Переславль,Тверь, Боровск, Тутаев, Углич, Рыбинск, Торжок.

А что было за удивительное путешествие по Костромской области: Галич, Чухлома, Солигалич!

Иногда это были выезды на выступления, и так я просидел на многих концертах, в томи числе на нескольких концертах Окуджавы, Сухарева, Левитанского и  на вечерах после них в доме какого-нибудь местного интеллигента (от меня ведь нельзя было отделаться). Но часто это были просто наши поездки. Я теперь думаю, что вот такой “нечадолюбивый”, как он сам говорил, человек, проводил столько времени в поездках с сыном.  Я так с детьми не ездил.

Отец в поездках писал путевые песни, причем, как правило, от моего имени. Я подумал, что ведь надо бы их сохранить: ведь никто кроме меня во всем мире их не знает!

Больше всего их было написано в первой большой поездке в 1969 г. Привожу то, что помню.

Сначала мы поехали на автобусе из Москвы в Кострому. Передвигаться на автобусе намного приятнее, чем на поезде: нет полосы отчуждения, дороги в те времена проходили по всем маленьким городкам, и на остановках можно было даже успеть прикоснуться к городской жизни: автобусные стоянки часто были на главной площади.  И вот песня первая:

Автобус Икарус, автобус Икарус,
Автобус Икарус “Волгарь”,
Надуй-ка свой парус, надуй-ка свой парус,
И в весла покрепче ударь!

Мы едем на Волгу, мы едем на Волгу,
Во стольный во град Кострому,
Совсем ненадолго, совсем на недолго,
Всего на недельку одну.

По той Костроме уж не ходят дозоры,
Не встретишь хмельного стрельца,
Но стройны, как прежде, седые соборы
И липы цветут у крыльца.

Там нету метро, и наверно, не будет,
Но хоть и двадцатый там век,
Все люди там помнят, что все они люди,
И каждый из них человек.

И если нам в жизни удачи не хватит,
И солнце померкнет в окне,
Пусть нам златоглавый приснится Ипатий,
Чтоб мы улыбнулись во сне!

Вот она, Кострома тех времен (все форграфии не наши, а выбранные из Гугла):

     Это тот самый “Златоглавый Ипатий”

И там же, глядя на дамбу на реке Костроме, превратившей ее в огромное озеро (см. фото Ипатия) , отец написал такое:

Хорошо б под эту дамбу
Подложить большую бомбу,
И поставить дамбе блямбу,
И не пожалеть о том бы.

Из Костромы мы купили билет на поезд в Вологду. Там, наверное, километров 350, но поезд шел почти сутки, и очень неспешно:

Как за Галичем, за Буем
Силы мы мобилизуем
Чтоб не плакать, не реветь,
Молча чтоб в окно глядеть.

Ах вагон ты наш, вагон
Сто коров идут в обгон!
Дорогой ты наш паровоз,
Обогнал б тебя обоз,
если б не свернул в овес.
Если б не свернул в овес,
он бытрее б нас довез!

Но зато в вагоне сплошь
Не отыщешь пьяных рож,
Лишь смирнЫе мужички
Молча чешут мозжечки,
Да старушка крестится, Ленину ровесница.

До свиданья Кострома, золотые терема,
Не боимся холода,
Здравствуй, город Вологда,
Город ВологдА!

Галич и Буй  – это станции (и города) по дороге, а год – накануне столетия Ильича (1969).В Вологде мы провели день или два, потом улетели в Белозерск, и потом опять вернулись в Вологду, и оттуда, не без труда (с билетами, как и со всем остальным, было плохо) вернулись в Москву. Поэтому песня состоит из двух частей:

А в городе Вологде жили мы славно,
Едва лишь блеснули его купола,
Дежурная тетя Прасковь Николавна
Нам номер отличнейший подобрала.

Мы Вологу город забудем не скоро,
Он весь тишиною, как тесом, обшит.
Напрасно мигает глазок светофора,
К глазку светофора никто не спешит.

В том городе ставни сдвигаются на ночь,
Такой там замедленный времени ход,
Что кажется только что Павел Иваныч
За мертвыми душами двинул в поход.

Там улицы скрыты развесистой тенью,
Там все продолжается Дядюшкин сон,
Но вдоль тротуаров стоят огражденья,
Чтоб с главной столицей звучать в унисон.

Но чтоб вы не спутали город с деревней,
Чтоб вам, дорогие, в ошибку не впасть,
Напомним мы вам, как нельзя откровенней,
Что там существует Советская Власть

На радость крестьянам, на радость рабочим,
Она там горит, как во мраке звезда,
Дерзает и строит, и не между прочим
Билеты бронирует на поезда.

Там главный начальник – солидный мужчина,
Он трубку (телефонную, конечно) мозолистой поднял рукой,
Родные и близкие, вот вам причина,
Что мы на день раньше вернулись домой.

Летели мы в Белозерск на «кукурузнике», и это был мой первый в жизни полет. Песня про него была написана на мотив «Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить..»

Я даю вам слово, я не Терешкова,
Я не Терешкова, да я и не Титов
Но на Белоозеро не пройти и бульдозеру,
И на Белоозеро я лететь готов.

Дальше описывался сам полет, и что было видно, и как было трудно усидеть на дощатой лавке (это вместо кресел), а в конце было такое:

А когда мы сели, долетев до цели,
Долетев до цели,  сели прямо на жнивье,
Не слезая с трапа, я промолвил «Папа,
Кажется, мне, папа, я отлетал свое.

Про Белозерск, один из трех городов на Руси, где “сели” варяги (Рюрик в Новгороде, Трувор в Изборске, а вот Синеус –  в Белоозере), написано было “серьезно” (наверное, я просил):

Стоим под сильным ветром,
Разводятся мосты,
Полтыщи километров
До матушки Москвы.

Здесь очень низко небо,
И высока река,
И пахнут, пахнут снегом
Над нами облака.

Здесь север, север, север,
Холодная вода,
Но верим, верим, верим
Вернемся мы сюда!

 

И мы действительно вернулись в эти края через год, почти повторив наш маршрут. Но на этот раз мы проехали и прошли (да, до Чухломы мы шли пешком и ночевали в какой-то избе по дороге) по Костромской области: Галич, Чухлома, Солигалич. От трогательного в своей захолустности Солигалича остался совсем маленький стих:

Соли – галич,
Воды – горечь (там горько-соленые минеральные воды)
Вал – мал,
Еда – беда.

 

 На форографиях – Галич, Чухлома, и две последних- Солигалич.

Потом через Волгду, где отец сидел в ресторане на дебаркадере (помните эти «поплавки”?) с Николаем Рубцовым, и тот спросил: Сколько лет мальцу? И услышав ответ, сказал: “может идти за пивом”. И я пошел, и пиво мне почему–то продали. Вот мой вклад в русскую поэзию!

Знаменитый Рубцовский дебаркадер

Мы уплыли на крошечном пароходике (рейсовом, не туристском) в Кириллов и Ферапонтово (ох, какие места), и ходили на гору Мауру, с которой видно с одной стороны широкую Шексну с пароходами и баржами, а с другой – Кирилло–Белозерскую Лавру на тихом озере. У меня тот вид прочно ассоциируется с Рубцовским:

Грустные мысли наводит порывистый ветер,
Грустно стоять одному у размытой дороги,
Кто–то по ельнику в сумерках едет и едет,
Позднее время – спешат запоздалые дроги…

 

Уже возвращаясь в поезде в Москву, отец от моего имени написал последнее стихотворение поездки, оно называлось “Ура–патриотическое по требованию цензуры”. Вот его–то я и забыл, но помню конец:

..И вот теперь, когда я возвратился,
Я с полным основаньем говорю:
Мне нравится страна, где я родился,
И я вас за нее благодарю.

  

А теперь мне та страна не нравится.